Она запнулась, но дочь серьезно кивнула, распуская шнуровку на платье. Раздеться полностью в карете было бы слишком неудобно, поэтому спали они одетыми, утром и вечером для чистоты ухитряясь воспользоваться мокрыми полотенцами, которые приносил Эрек.

— Я поняла, матушка. Вы не хотите отдавать малыша, да? Ни церкви, ни тому человеку…

— Да, лисичка, — облегченно выдохнула Женевьева. — Я не хочу отдавать его, как не отдала бы вас. И прошу тебя, будь любезной с мессиром Жафрезом, но очень-очень осторожной. Не разговаривай с ним без меня или Эрека, тем более что это непристойно. И если мессир что-то скажет тебе наедине — немедленно говори мне.

Промелькнула мысль, что это могло бы стать выходом. Обвинить Жафреза в посягательстве на честь Энни и отделаться от его общества. Но нет, не выйдет. Если секретарь и впрямь должен доставить их к архиепископу, он просто сбросит маску любезности и покажет зубы. Не зря же кареты сопровождают полдюжины верховых, а на дверцах второго экипажа — Эрек сказал — прочные засовы снаружи. Мессир секретарь тщательно подготовился к поездке.

— Хорошо, матушка. Приятной вам ночи, да хранит Свет вас, брата Эрека и моего будущего брата или сестру.

— Да хранит Свет тебя и их, дочь моя.

Женевьева задула последнюю свечу в подсвечнике возле своего изголовья, легла, с тоской предчувствуя очередную почти бессонную ночь. По приказу мессира Жафреза кареты останавливались утром и вечером на три часа, чтобы дать отдых лошадям и приготовить горячую еду, а днем и ночью продолжали путь, только кучера менялись, чтоб не заснуть на козлах. Мессир секретарь очень торопился исполнить приказ архиепископа. Женевьева не меньше него хотела в Стамасс, но ради Благодати, как же мучительна была дорога!

Утром третьего дня ничего не изменилось. Зевающие солдаты эскорта, которым пришлось провести всю ночь в седлах, прикорнули на плащах возле наспех разведенного костра. Женевьева отдала бы многое, чтобы оказаться в постели, которая не трясется и никуда не едет, но об этом и думать было нечего до ближайшего постоялого двора, а она всерьез сомневалась, что таковой обнаружится раньше, чем через два-три дня. Хотя грешно гневить Свет Истинный: экипаж мессира Жафреза несравнимо удобнее, чем старая рассохшаяся карета барона. В нем были жаровня, подсвечники, подушки, одеяла и широкие скамьи, достаточно длинные, чтобы лечь, лишь слегка поджав ноги. А самое главное, окна застеклены, и холод не мог добраться до Энни, которая снова начала мучительно кашлять по ночам.

— К вечеру мы будем в Стамассе, госпожа баронесса, — сказал мессир Жафрез, подойдя тихо, словно охотящийся кот, пока Женевьева грела руки у костра.

— Так быстро? Я думала, дорога займет не меньше недели…

Это было хорошо — она смертельно устала от тряски, а Энни на глазах похудела и осунулась. И это было плохо — в Стамассе их точно возьмут под охрану и больше не выпустят.

— Мы ехали ночью, — напомнил Жафрез, щурясь на скупое зимнее солнце — ну точно, кот. Холеный домашний котяра, играющий с мышью, то отпуская, то снова сжимая когти. — Госпожа баронетта нездорова?

— Да, немного, — улыбнулась непослушными от злости губами Женевьева. — Надеюсь, это скоро пройдет.

Рестинат говорила, что Энни нельзя в дорогу, а там, в жутком лесном тупике, девочка наглоталась холодного воздуха, пока бежала и кричала. Свет Истинный, когда же все кончится?!

Отвернувшись от слишком внимательного взгляда мессира секретаря, Женевьева вернулась в карету. Желудок согласился на горячую похлебку, а вот разжаренная ветчина едва не заставила его снова вывернуться наизнанку. Энни от еды и вовсе отказалась, только выпила принесенный от доктора травяной отвар, и Женевьева по ее лицу видела, что гадость это страшная.

Мессир секретарь, обычно весь день балующий их своим обществом, что-то задержался в другом экипаже, так что в путь отправились без него. Это было непривычно, и, пожалуй, тревожно. Но потом в дверцу кареты стукнули, и внутрь прямо на ходу вскочил Эрек. Раскрасневшийся от холода, с блестящими глазами, он глянул на Энни, нахмурился и протянул руку пощупать лоб сестры.

— Ай, Эрре, отстань! — засмеявшись, уклонилась та. — У тебя руки холодные! Куда перчатки подевал?

— На ужин съел. Будешь плохо есть — и тебя тем же накормлю.

Извернувшись, Эрек дернул Энни за косу, распуская тщательно уложенный вокруг головы венчик, ухмыльнулся, наслаждаясь возмущенным визгом.

— А еще благовоспитанная девица, — поддразнил, крутя в пальцах отобранную шпильку из прически. — Прекрасная баронетта, как мессир секретарь говорит…

— Эрре, отдай сестре шпильку, — вздохнула Женевьева в ответ на умоляющий взгляд дочери. — Тебя сейчас тоже трудно назвать учтивым кавалером.

— Не отдам, пока все не съест, — кивнул сын на миску с остывающей похлебкой. — Ешь, рыжая, а то от тебя скоро одни косы останутся. И будешь ты не прекрасная баронетта, а пугало для ворон! Помнишь, в Молле у госпожи Люции в садике стояло? Никто тебя не возьмет замуж, и останешься нянчить моих детей.

— Сам ты рыжий, — фыркнула Энни, но за ложку взялась. — Кто за тебя пойдет, чтоб дети появились?

Женевьева прикрыла глаза, слушая их перебранку. Человек со стороны мог бы решить, что Эрек терпеть не может сестру. Но Женевьева помнила, как однажды в Молле к ней прибежала возмущенная мать парнишки на два года старше, жалуясь, что ее сын вернулся домой с разбитым носом. Вызванный для разбирательства виновник отпираться и не подумал, заявив, что любой, кто скажет что-то плохое про его сестру, получит еще не так. Жертва, уныло маявшаяся за широкими юбками матери, возмутилась: Эрре, мол, сам дразнил девчонку рыжей, драной кошкой и пугалом. На что сын с достоинством ответил, что ему лучше знать, как называть свою сестру, а другие пусть только глянут в ее сторону косо.

Женевьева улыбнулась. Далось же ему это пугало — до сих пор дразнит. Хотя Энни действительно худенькая и угловатая для своих лет. Еще немного, и такие насмешки станут по-настоящему обидными, надо потихоньку сказать Эрре, чтобы прекращал подтрунивать над сестрой.

Притормозив, карета качнулась — Женевьеву обдало потоком холодного воздуха из открывшейся двери. Пришлось открыть глаза и улыбаться мессиру секретарю, пить опостылевший оранжад, который Жафрез наливал из тяжелой высокогорлой бутыли, и выглядывать в окно, чтобы увидеть знаменитые дубравы вокруг Стамасса.

Может, летом и даже осенью они и были хороши, но в предзимье выглядели довольно жалко. Приземистые стволы угрюмо выстроились вдоль дороги, голые ветви закрывали бледно-серое небо, на некоторых виднелись шары омелы — ведьминой радости. Возле замка Бринара этой дряни было полно… Женевьеву передернуло.

Потом дубравы закончились и начались поля, Энни с Эреком на глазах мессира секретаря вели себя совершенно пристойно, и это была еще одна причина не любить Жафреза — у ее детей теперь так мало случаев пошалить и посмеяться. Энни раскраснелась, хотя в карете было не так уж тепло, ее глаза нехорошо заблестели.